Василий Сигарев в театре «Русская антреприза» им.А.Миронова. Июль 2003 года.
«Самый многообещающий драматург» — это не метафора. Это номинация премии, которую до Василия Сигарева получал лишь один русский — режиссер Юрий Любимов в 1983 году. Естественно, в другой номинации. Премии «Evening Standard Award» драматург Сигарев удостоен за пьесу «Пластилин», поставленную в лондонском театре «Ройял Корт», и вручал ее не больше не меньше. Том Стоппард, сказавший: «Если бы Достоевский жил в XXI веке, он написал бы «Пластилин». Но Достоевский в XXI веке не жил, и поэтому «Пластилин» написал Сигарев.
Василий Сигарев — 26-летний драматург. Родился в городе Верхняя Салда. Сейчас живет в Екатеринбурге. Автор — уже — шестнадцати пьес. Лауреат уже упоминавшейся «Evening Standard Award», а также таких премий, как «Дебют», «Анти-Букер», «Эврика». Его пьесы переведены на английский, немецкий, польский, сербский, финский, французский, датский, шведский, голландский и другие языки. Впечатляет, правда? Спектакли по его произведениям идут в Москве, с недавнего времени—в Петербурге (в Театре «Русская антреприза» в рамках театрального проекта недавно состоялась премьера сразу двух его пьес), а также в Волгограде, Омске, Екатеринбурге, Уфе, Тобольске, Лондоне и Берлине. Так что, естественно, когда Василий Сигарев приехал в Петербург на премьеру своих пьес — «Гупёшка» и «Похищение», — мы не могли не встретиться. А вообще-то, честно говоря, скорее странно, что мы встретились, — Сигарев был нарасхват, а потом в какой-то момент вообще потерялся-заблудился в наших почти лондонских туманах... Странно и то, что удалось поговорить, — в принципе он неразговорчив, да и потом — хороший драматург, как и хороший режиссер, уже все, что хотел сказать, сказал.
— Одна моя знакомая рассказывала, что после спектакля Кирилла Серебренникова по вашей пьесе «Пластилин» не могла спать, просыпалась по нескольку раз от ночных кошмаров. Отстаивая вашу пьесу «Чёрное молоко» (уже в разговоре с другим человеком) и выдвигая в качестве аргумента железное «это — жизнь», я столкнулась с достаточно серьезным неприятием моего, скажем так, приятия вашей драматургии. Знаете, у Бориса Виана в «Пене дней» есть такой диалог: «Такова жизнь», — сказал Шик. — «Нет», — сказал Колен». И как бы мне ни хотелось согласиться с Коленом и продержаться всю жизнь на позиции идеалистических представлений о жизни, я вынуждена признать, что всё написанное вами — и в «Пластилине», и в «Чёрном молоке», и в «Агасфере», и в «Божьих коровках» — увы, правда, и, увы, жизнь... Но где вы, совсем еще молодой человек, это увидели?
— Это — мой мир. «Пластилин» — так просто история из моего детства. Все детство и молодость я провел в этом мире. Герои написанных мною пьес — это мои друзья.
— Они — такие?
— Такие. И даже я — такой. Всё, о чем я пишу, пропущено через себя. В Верхней Салде, это город в Свердловской области, где я родился, действительно, все — такие, все — так живут. Они ни разу не были в Москве, ни разу не были за границей и — самое главное — никогда там не будут. Они спрашивают: «А правда, что в Москве метро есть? А что это такое?» Они идут с работы, заходят в пивнушку, выпивают там двести пятьдесят грамм, запивают их кружкой пива и... идут в следующую. А потом — спать. А утром опять на работу.
В одном тексте о Василии Сигареве я прочитала, что в ответ на слова в адрес «новой драмы», и в том числе в адрес его пьес: «Вы — школа чернушников», драматург ответил: «А вы — школа развлекушников». Драматургия Сигарева — драматургия шока. Как это ни странно, но, может быть, в чем-то он продолжатель идеи «театра жестокости» Антонена Арто, призывавшего к «театру, который разбудит наши нервы и наше сердце». Сегодня его пьесы даже на фоне фильмов последних лет XX века («Ненависть», «На игле», «Забавные игры»), казавшихся нам самыми жестокими, — сказки дядюшки Римуса и тетушки Гусыни. Его пьесы — это шокотерапия. Сигарев поворачивает нас лицом к жизни. К такой, какая она есть. Как бы мы ни пытались от нее отгородиться глянцевыми обложками «Вог», «Эль» и «Космополитен». Он говорит нам о том, о чем мы не хотим слышать, но все равно когда-нибудь узнаем. О жизни. В ее неидеальных проявлениях.
— Вы видите выход?
— Выход каждый находит в себе. Смысл жизни — в мечте, страшно, когда ее нет. Даже если она никогда не реализуется, хорошо, что мечта была и было стремление к ней.
— Но мечта или стремление к ней — это ведь узенький просвет, который вы лишь на миг приоткрываете своим героям...
— Да, но если бы просветление занимало все действие, то и пьесы бы не было.
— Как становятся драматургами? Как вы им стали?
— Сначала я писал какие-то рассказы в тетрадках в клеточку. Это было очень давно. А первую пьесу написал, когда поступил в Екатеринбургский театральный институт на курс драматургии.
— Почему туда?
— Увидел в Педагогическом институте, где я тогда учился, объявление о наборе на курс драматургии по программе Литературного института имени Горького. Я всегда хотел учиться в Литературном институте, но Москва — далеко, мне бы ни в жизнь туда не доехать. А здесь было близко, я зашел в деканат, забрал документы. Только после поступления на курс Николая Коляды узнал, что там, оказывается, надо «писать пьесы». Был год 200-летия Пушкина, и Николай Коляда дал нам задание сделать инсценировку прозаического пушкинского произведения, мне досталась «Метель». Узнав, что это такое — писать пьесы, и вспомнив, что в школе читал «Вишневый сад», сел и написал свою первую пьесу. «Метель» сразу поставили в Екатеринбургском Камерном театре. Так я впервые оказался в театре — на премьере своей пьесы.
— А в Верхней Салде театра не было?
— Не было. Да нам и не нужен был театр. Мы так жили. Был кинотеатр. Один.
— А как вы себя ощущаете в Москве, в Питере?
— Мы — дети каменных джунглей, нам этой красоты уже никогда в жизни не понять. Для нас то, что вычурно, — уже неестественно. В Верхней Салде все дома — прямоугольной формы. Даже единственный на весь город Дворец культуры и тот — прямоугольный.
— И никаких архитектурных излишеств?
— Разве чуть-чуть.
— Сейчас вы уже привыкли к театру?
— Я люблю хороший театр. Мне нравится то, что сделали с «Пластилином» Серебренников и Яшин с «Чёрным молоком». Я не собой был доволен, а работой режиссеров и актеров. Так и здесь, в Театре «Русская антреприза»... Честно говоря, я даже не ожидал... И «Похищение», и «Гупёшка» написаны давно, я их не перечитывал. «Гупешку» написал года четыре назад, даже текста не помнил. И вообще относился к этим пьесам довольно прохладно. А на сцене увидел: оказывается, хорошие пьесы...
— «Гупешку» раньше не ставили?
— Нет. Но сейчас я понял, что она хорошо «звучит» со сцены. Интересно, что раньше я писал по наитию, писал себе и писал, никогда не задумывался над тем, что это будет играться в театре. А сейчас уже выстраиваю пьесу для сцены. Хотя, наверное, это неправильно, ведь все должно идти из сердца...
— Когда вы писали финал «Агасфера», вы еще писали «для себя» или уже думали о то-м, что пьеса будет поставлена, и представляли себе вариант сценического решения?
— Именно об этом я и думал.
Ремарки, точнее — финальные ремарки Сигарева — особая история. Собственно, именно они часто становятся тем узким «лучом света», о котором шла речь вначале. Как для героев, так и для читателей пьесы. Вот финал «Агасфера»: «Выстрел. Еще один. Еще. Еще. Еще. Еще. Еще. Еще. Светка хватается за сердце и падает. Падает Батя. (...) Падают наручники с рук Андрея. Падают стены. Падают дома. Падают деревья. Падают горы. Падают реки и моря. Небо падает. Земля падает. Все падает. И вдруг становится неимоверно светло. Жутко. (...) И все светлее и светлее становится. Другой начинается мир. Новый. Лучший, я думаю...» А вот финал пьесы «Божьи коровки возвращаются на землю»: «Пусто на улице. Зажглось в доме, что возле кладбища, первое окно. Подошел к окну человек, выглянул, постоял и назад. Туда... Забрезжила на востоке полоска рассвета. Красная такая. Как кровь. Упала с неба маленькая звездочка, как первая снежинка. Еще одна. Еще и еще... Повалил снег. Густой, теплый, не зимний. Засыпал снег всю округу, всю грязь, все засыпал. И стало на свете светлее как-то. А потом и вовсе светло. Как, впрочем, и должно быть, наверное...». А вот чем заканчивается беспросветное «Черное молоко»: «Остается только черная лужа на полу. Но в ней почему-то отражается не потолок, а небо. Ночное небо. Луна отражается. Планеты. И звезды. Много звезд. Миллионы. Миллиарды. Вся Вселенная в этой луже отражается. И звезды мерцают в ней. Горят. Светятся. И вот она уже не черная, а снова белая. Белая, как молоко. Белая, как снег. Белая, как...»
— Мне кажется, что ремарка в пьесе — это загадка для режиссера.
— Не подсказка?
— Скорее — загадка. В Нижнем Тагиле мне один режиссер сказал: «Я бы поставил «Черное молоко», только я не знаю, что с финалом спектакля делать. Придумай мне финал». Если не можешь, зачем ставить? Если не умеешь, значит не умеешь! О чем разговор?!! Не может же быть все просто — пошел направо, пошел налево, есть вещи, над которыми надо и голову поломать. Ведь в пьесе всё написано. Бери и делай. Сейчас в Екатеринбурге я ставлю «Черное молоко». Только по одной причине — у меня просили разрешения на постановку этой пьесы, но я, боясь, что ее испортят, предложил театру, что поставлю ее сам. Что из этого получится, не знаю, репетиции только начались. Может быть я все испорчу, но тогда сам буду виноват, а это не так обидно.
— Вы ездите на все премьеры своих пьес?
— Не на все. На спектакли по «Семье вурдалака» ездил раз семь, если не ошибаюсь, и все семь раз смотрел один и тот же спектакль. То ли режиссеры идеи воруют друг у друга, то ли думают все одинаково. Так что больше эту пьесу точно никуда не поеду смотреть, я ее уже возненавидел, хотя она меня «кормит»... В Омске «Семья вурдалака» игралась в зале на 800 мест. Там была какая-то невероятная история с этим спектаклем — мало того, что в зале на 800 мест, так еще и по шесть спектаклей в месяц. Почти шестьдесят спектаклей за год показали и билеты продавали на три месяца вперед.
— Можно сказать, что «новая драма» в вашем лице одержала победу... — Мне кажется, было видно, что эта история не для большой сцены. Я, честно сказать, большую сцену не очень люблю.
— А «Ройял Корт» — не большая сцена?
— Там же нет больших залов. Этот театр занимается исключительно современной драматургией, не смешивая ее с классикой. Это нерепертуарный театр. Выбранную пьесу играют каждый день на протяжении месяца, а потом спектакль закрывают. В этом театре поставили две мои пьесы и играли их на камерной сцене, в зале, рассчитанном на пятьдесят человек. На «Пластилине» вообще не было посадочных мест, там было задействовано все пространство зала и зрители принимали участие в спектакле. На большой сцене «Ройял Корта» скоро будут ставить «Божьих коровок», это уже зал на двести мест.
— Если взглянуть на ситуацию со стороны, она выглядит более чем благополучно: спектакли по вашим пьесам идут по всей России и не только, ваши пьесы переводят, и они получают престижные премии... Но почему-то мне кажется, что вам должна быть знакома проблема непонимания. Можно даже сказать жестче — неприятия зрителями ваших пьес. Ведь многие приходят в театр за «заслуженным» отдыхом и оплаченным развлечением. А от ваших пьес, даже если вы определяете их жанр как комедию или анекдот, совсем невесело... Мягко говоря. С другой стороны — шестьдесят спектаклей за год, каждый из которых — на восемьсот мест, да еще и с очередью на них длиною в три месяца — свидетельство признания зрителей...
— Я сам не знаю, как это получилось. Да и спектакль-то был не очень хороший. А что касается непонимания, то я думаю, что очень многие и критики, и зрители меня просто не переносят... Иногда бывает приятно позлить кого-нибудь. Но я ничего не делаю специально. Если кому-то режут ухо мои пьесы, может быть, просто не нужно на них ходить?..
— А тех, кто любит ваши пьесы, их мало или много?
— Я не занимался подсчетами. Но если уж меня любят, то любят.
— А Том Стоппард любит ваши пьесы?
— Говорил, что да.
— Как вы познакомились?
— На церемонии «Evening Standard Award». Стоппард вручал мне премию, говорил разные хорошие слова, а потом мы задружились.
— А как реагируют родители на ваши успехи? Как это выглядит? Вы приходите и говорите: «Мою пьесу поставили в «Ройял Корт». Или: «Я получил «Evening Standard Award». И что?
— Их этим не удивишь, вот если бы я сказал, что купил квартиру или что я встречался с мэром города Верхняя Салда... А то, что мои пьесы поставили в Лондоне, Питере, Москве... Папа вообще мои пьесы не читал.
— «Успех», «быть успешным» — эти категории каким-то невероятным образом для многих стали определяющими в жизни. Как-то видела даже объявление о том, что «если вы хотите, чтобы карьера вашего ребенка состоялась завтра и была успешной, вы должны подумать об этом сегодня». Что-то изменилось в вашей жизни в связи с несомненным все-таки успехом?
— Наверное, да. Если, скажем, раньше я исчезал на неделю, то этот факт оставался незамеченным или замеченным только теми, кого это касалось. А теперь, если я уезжаю на неделю, то по возвращении слышу от жены, что мне звонили всю неделю. Мне это не нравится, получается, что я к чему-то привязан, от чего-то завишу. Что же я, даже не могу исчезнуть?! По большому счету, конечно, я ни от кого не завишу, но ведь подводить людей, с которыми ты связан уже какими-то обязательствами, очень не хочется...
— Вы никогда не думали о том, чтобы переехать в Москву, в Петербург?
— Надо много сил, чтобы здесь жить. Но тогда сил не останется для того, чтобы писать пьесы. А там, в Екатеринбурге, я от всего свободен, я не хожу ни на какие театральные мероприятия, мне ничего не нужно, я живу сам по себе, пишу...
— Вы написали «Метель» по Пушкину, «Пышку» по Мопассану, «Похищение» по О.Генри, если не ошибаюсь, вам заказана инсценировка «Парфюмера» Зюскинда для МХАТа. Почему вы пишете еще и инсценировки?
— «Пышку» я написал, потому что мне нужно было ехать в Щелыково и нужны были деньги на поездку, а поскольку сроки поджимали, я взялся за предложенный заказ и написал инсценировку за пять дней. Пьеса родилась сразу, в тот момент, когда я договаривался по телефону. Но написал ее совершенно о своем. У меня была своя история, и она ложилась на «Пышку», я ее просто подогнал под рассказ Мопассана. Пьеса «Похищение» была написана по новелле О.Генри по просьбе одного знакомого актера, которому я не мог отказать.
— Как могли убедиться зрители, опять же история, почти ничего общего не имеющая с первоисточником... А «Парфюмер»?
— Кирилл Серебренников попросил меня сделать инсценировку повести Зюскинда.*
— Ваш учитель Николай Коляда — вычитала я в одном интервью — говорит: «Ведь это только кажется, что пьесы — это просто: сел, задумался, написал. А все через кровь да пот, все через нервы. Вот волосы выпали. Вся эта сцена усыпана моими волосами». Что для вас — драматургия?
— За словами скрыто то, что не находится на поверхности. В словах правды нет. Я и героям своим даю мало текста, но за ним — огромные непроизнесенные монологи. Все, что произносится, — вода, а под водой — дно, которое нужно разглядеть.
Пьесы Сигарева можно прочитать, зайдя на Персональный сайт драматурга
Примечания администратора сайта Лены Вестергольм
*Инсценировку Василия Сигарева «Парфюмер», над которой он начинал работу летом 2003 года для МХТ им.А.П.Чехова, сегодня тоже можно прочитать на его сайте, с пометкой «не для постановки в театрах» .
«Самый многообещающий драматург» — это не метафора. Это номинация премии, которую до Василия Сигарева получал лишь один русский — режиссер Юрий Любимов в 1983 году. Естественно, в другой номинации. Премии «Evening Standard Award» драматург Сигарев удостоен за пьесу «Пластилин», поставленную в лондонском театре «Ройял Корт», и вручал ее не больше не меньше. Том Стоппард, сказавший: «Если бы Достоевский жил в XXI веке, он написал бы «Пластилин». Но Достоевский в XXI веке не жил, и поэтому «Пластилин» написал Сигарев.
Василий Сигарев — 26-летний драматург. Родился в городе Верхняя Салда. Сейчас живет в Екатеринбурге. Автор — уже — шестнадцати пьес. Лауреат уже упоминавшейся «Evening Standard Award», а также таких премий, как «Дебют», «Анти-Букер», «Эврика». Его пьесы переведены на английский, немецкий, польский, сербский, финский, французский, датский, шведский, голландский и другие языки. Впечатляет, правда? Спектакли по его произведениям идут в Москве, с недавнего времени—в Петербурге (в Театре «Русская антреприза» в рамках театрального проекта недавно состоялась премьера сразу двух его пьес), а также в Волгограде, Омске, Екатеринбурге, Уфе, Тобольске, Лондоне и Берлине. Так что, естественно, когда Василий Сигарев приехал в Петербург на премьеру своих пьес — «Гупёшка» и «Похищение», — мы не могли не встретиться. А вообще-то, честно говоря, скорее странно, что мы встретились, — Сигарев был нарасхват, а потом в какой-то момент вообще потерялся-заблудился в наших почти лондонских туманах... Странно и то, что удалось поговорить, — в принципе он неразговорчив, да и потом — хороший драматург, как и хороший режиссер, уже все, что хотел сказать, сказал.
— Одна моя знакомая рассказывала, что после спектакля Кирилла Серебренникова по вашей пьесе «Пластилин» не могла спать, просыпалась по нескольку раз от ночных кошмаров. Отстаивая вашу пьесу «Чёрное молоко» (уже в разговоре с другим человеком) и выдвигая в качестве аргумента железное «это — жизнь», я столкнулась с достаточно серьезным неприятием моего, скажем так, приятия вашей драматургии. Знаете, у Бориса Виана в «Пене дней» есть такой диалог: «Такова жизнь», — сказал Шик. — «Нет», — сказал Колен». И как бы мне ни хотелось согласиться с Коленом и продержаться всю жизнь на позиции идеалистических представлений о жизни, я вынуждена признать, что всё написанное вами — и в «Пластилине», и в «Чёрном молоке», и в «Агасфере», и в «Божьих коровках» — увы, правда, и, увы, жизнь... Но где вы, совсем еще молодой человек, это увидели?
— Это — мой мир. «Пластилин» — так просто история из моего детства. Все детство и молодость я провел в этом мире. Герои написанных мною пьес — это мои друзья.
— Они — такие?
— Такие. И даже я — такой. Всё, о чем я пишу, пропущено через себя. В Верхней Салде, это город в Свердловской области, где я родился, действительно, все — такие, все — так живут. Они ни разу не были в Москве, ни разу не были за границей и — самое главное — никогда там не будут. Они спрашивают: «А правда, что в Москве метро есть? А что это такое?» Они идут с работы, заходят в пивнушку, выпивают там двести пятьдесят грамм, запивают их кружкой пива и... идут в следующую. А потом — спать. А утром опять на работу.
В одном тексте о Василии Сигареве я прочитала, что в ответ на слова в адрес «новой драмы», и в том числе в адрес его пьес: «Вы — школа чернушников», драматург ответил: «А вы — школа развлекушников». Драматургия Сигарева — драматургия шока. Как это ни странно, но, может быть, в чем-то он продолжатель идеи «театра жестокости» Антонена Арто, призывавшего к «театру, который разбудит наши нервы и наше сердце». Сегодня его пьесы даже на фоне фильмов последних лет XX века («Ненависть», «На игле», «Забавные игры»), казавшихся нам самыми жестокими, — сказки дядюшки Римуса и тетушки Гусыни. Его пьесы — это шокотерапия. Сигарев поворачивает нас лицом к жизни. К такой, какая она есть. Как бы мы ни пытались от нее отгородиться глянцевыми обложками «Вог», «Эль» и «Космополитен». Он говорит нам о том, о чем мы не хотим слышать, но все равно когда-нибудь узнаем. О жизни. В ее неидеальных проявлениях.
— Вы видите выход?
— Выход каждый находит в себе. Смысл жизни — в мечте, страшно, когда ее нет. Даже если она никогда не реализуется, хорошо, что мечта была и было стремление к ней.
— Но мечта или стремление к ней — это ведь узенький просвет, который вы лишь на миг приоткрываете своим героям...
— Да, но если бы просветление занимало все действие, то и пьесы бы не было.
— Как становятся драматургами? Как вы им стали?
— Сначала я писал какие-то рассказы в тетрадках в клеточку. Это было очень давно. А первую пьесу написал, когда поступил в Екатеринбургский театральный институт на курс драматургии.
— Почему туда?
— Увидел в Педагогическом институте, где я тогда учился, объявление о наборе на курс драматургии по программе Литературного института имени Горького. Я всегда хотел учиться в Литературном институте, но Москва — далеко, мне бы ни в жизнь туда не доехать. А здесь было близко, я зашел в деканат, забрал документы. Только после поступления на курс Николая Коляды узнал, что там, оказывается, надо «писать пьесы». Был год 200-летия Пушкина, и Николай Коляда дал нам задание сделать инсценировку прозаического пушкинского произведения, мне досталась «Метель». Узнав, что это такое — писать пьесы, и вспомнив, что в школе читал «Вишневый сад», сел и написал свою первую пьесу. «Метель» сразу поставили в Екатеринбургском Камерном театре. Так я впервые оказался в театре — на премьере своей пьесы.
— А в Верхней Салде театра не было?
— Не было. Да нам и не нужен был театр. Мы так жили. Был кинотеатр. Один.
— А как вы себя ощущаете в Москве, в Питере?
— Мы — дети каменных джунглей, нам этой красоты уже никогда в жизни не понять. Для нас то, что вычурно, — уже неестественно. В Верхней Салде все дома — прямоугольной формы. Даже единственный на весь город Дворец культуры и тот — прямоугольный.
— И никаких архитектурных излишеств?
— Разве чуть-чуть.
— Сейчас вы уже привыкли к театру?
— Я люблю хороший театр. Мне нравится то, что сделали с «Пластилином» Серебренников и Яшин с «Чёрным молоком». Я не собой был доволен, а работой режиссеров и актеров. Так и здесь, в Театре «Русская антреприза»... Честно говоря, я даже не ожидал... И «Похищение», и «Гупёшка» написаны давно, я их не перечитывал. «Гупешку» написал года четыре назад, даже текста не помнил. И вообще относился к этим пьесам довольно прохладно. А на сцене увидел: оказывается, хорошие пьесы...
— «Гупешку» раньше не ставили?
— Нет. Но сейчас я понял, что она хорошо «звучит» со сцены. Интересно, что раньше я писал по наитию, писал себе и писал, никогда не задумывался над тем, что это будет играться в театре. А сейчас уже выстраиваю пьесу для сцены. Хотя, наверное, это неправильно, ведь все должно идти из сердца...
— Когда вы писали финал «Агасфера», вы еще писали «для себя» или уже думали о то-м, что пьеса будет поставлена, и представляли себе вариант сценического решения?
— Именно об этом я и думал.
Ремарки, точнее — финальные ремарки Сигарева — особая история. Собственно, именно они часто становятся тем узким «лучом света», о котором шла речь вначале. Как для героев, так и для читателей пьесы. Вот финал «Агасфера»: «Выстрел. Еще один. Еще. Еще. Еще. Еще. Еще. Еще. Светка хватается за сердце и падает. Падает Батя. (...) Падают наручники с рук Андрея. Падают стены. Падают дома. Падают деревья. Падают горы. Падают реки и моря. Небо падает. Земля падает. Все падает. И вдруг становится неимоверно светло. Жутко. (...) И все светлее и светлее становится. Другой начинается мир. Новый. Лучший, я думаю...» А вот финал пьесы «Божьи коровки возвращаются на землю»: «Пусто на улице. Зажглось в доме, что возле кладбища, первое окно. Подошел к окну человек, выглянул, постоял и назад. Туда... Забрезжила на востоке полоска рассвета. Красная такая. Как кровь. Упала с неба маленькая звездочка, как первая снежинка. Еще одна. Еще и еще... Повалил снег. Густой, теплый, не зимний. Засыпал снег всю округу, всю грязь, все засыпал. И стало на свете светлее как-то. А потом и вовсе светло. Как, впрочем, и должно быть, наверное...». А вот чем заканчивается беспросветное «Черное молоко»: «Остается только черная лужа на полу. Но в ней почему-то отражается не потолок, а небо. Ночное небо. Луна отражается. Планеты. И звезды. Много звезд. Миллионы. Миллиарды. Вся Вселенная в этой луже отражается. И звезды мерцают в ней. Горят. Светятся. И вот она уже не черная, а снова белая. Белая, как молоко. Белая, как снег. Белая, как...»
— Мне кажется, что ремарка в пьесе — это загадка для режиссера.
— Не подсказка?
— Скорее — загадка. В Нижнем Тагиле мне один режиссер сказал: «Я бы поставил «Черное молоко», только я не знаю, что с финалом спектакля делать. Придумай мне финал». Если не можешь, зачем ставить? Если не умеешь, значит не умеешь! О чем разговор?!! Не может же быть все просто — пошел направо, пошел налево, есть вещи, над которыми надо и голову поломать. Ведь в пьесе всё написано. Бери и делай. Сейчас в Екатеринбурге я ставлю «Черное молоко». Только по одной причине — у меня просили разрешения на постановку этой пьесы, но я, боясь, что ее испортят, предложил театру, что поставлю ее сам. Что из этого получится, не знаю, репетиции только начались. Может быть я все испорчу, но тогда сам буду виноват, а это не так обидно.
— Вы ездите на все премьеры своих пьес?
— Не на все. На спектакли по «Семье вурдалака» ездил раз семь, если не ошибаюсь, и все семь раз смотрел один и тот же спектакль. То ли режиссеры идеи воруют друг у друга, то ли думают все одинаково. Так что больше эту пьесу точно никуда не поеду смотреть, я ее уже возненавидел, хотя она меня «кормит»... В Омске «Семья вурдалака» игралась в зале на 800 мест. Там была какая-то невероятная история с этим спектаклем — мало того, что в зале на 800 мест, так еще и по шесть спектаклей в месяц. Почти шестьдесят спектаклей за год показали и билеты продавали на три месяца вперед.
— Можно сказать, что «новая драма» в вашем лице одержала победу... — Мне кажется, было видно, что эта история не для большой сцены. Я, честно сказать, большую сцену не очень люблю.
— А «Ройял Корт» — не большая сцена?
— Там же нет больших залов. Этот театр занимается исключительно современной драматургией, не смешивая ее с классикой. Это нерепертуарный театр. Выбранную пьесу играют каждый день на протяжении месяца, а потом спектакль закрывают. В этом театре поставили две мои пьесы и играли их на камерной сцене, в зале, рассчитанном на пятьдесят человек. На «Пластилине» вообще не было посадочных мест, там было задействовано все пространство зала и зрители принимали участие в спектакле. На большой сцене «Ройял Корта» скоро будут ставить «Божьих коровок», это уже зал на двести мест.
— Если взглянуть на ситуацию со стороны, она выглядит более чем благополучно: спектакли по вашим пьесам идут по всей России и не только, ваши пьесы переводят, и они получают престижные премии... Но почему-то мне кажется, что вам должна быть знакома проблема непонимания. Можно даже сказать жестче — неприятия зрителями ваших пьес. Ведь многие приходят в театр за «заслуженным» отдыхом и оплаченным развлечением. А от ваших пьес, даже если вы определяете их жанр как комедию или анекдот, совсем невесело... Мягко говоря. С другой стороны — шестьдесят спектаклей за год, каждый из которых — на восемьсот мест, да еще и с очередью на них длиною в три месяца — свидетельство признания зрителей...
— Я сам не знаю, как это получилось. Да и спектакль-то был не очень хороший. А что касается непонимания, то я думаю, что очень многие и критики, и зрители меня просто не переносят... Иногда бывает приятно позлить кого-нибудь. Но я ничего не делаю специально. Если кому-то режут ухо мои пьесы, может быть, просто не нужно на них ходить?..
— А тех, кто любит ваши пьесы, их мало или много?
— Я не занимался подсчетами. Но если уж меня любят, то любят.
— А Том Стоппард любит ваши пьесы?
— Говорил, что да.
— Как вы познакомились?
— На церемонии «Evening Standard Award». Стоппард вручал мне премию, говорил разные хорошие слова, а потом мы задружились.
— А как реагируют родители на ваши успехи? Как это выглядит? Вы приходите и говорите: «Мою пьесу поставили в «Ройял Корт». Или: «Я получил «Evening Standard Award». И что?
— Их этим не удивишь, вот если бы я сказал, что купил квартиру или что я встречался с мэром города Верхняя Салда... А то, что мои пьесы поставили в Лондоне, Питере, Москве... Папа вообще мои пьесы не читал.
— «Успех», «быть успешным» — эти категории каким-то невероятным образом для многих стали определяющими в жизни. Как-то видела даже объявление о том, что «если вы хотите, чтобы карьера вашего ребенка состоялась завтра и была успешной, вы должны подумать об этом сегодня». Что-то изменилось в вашей жизни в связи с несомненным все-таки успехом?
— Наверное, да. Если, скажем, раньше я исчезал на неделю, то этот факт оставался незамеченным или замеченным только теми, кого это касалось. А теперь, если я уезжаю на неделю, то по возвращении слышу от жены, что мне звонили всю неделю. Мне это не нравится, получается, что я к чему-то привязан, от чего-то завишу. Что же я, даже не могу исчезнуть?! По большому счету, конечно, я ни от кого не завишу, но ведь подводить людей, с которыми ты связан уже какими-то обязательствами, очень не хочется...
— Вы никогда не думали о том, чтобы переехать в Москву, в Петербург?
— Надо много сил, чтобы здесь жить. Но тогда сил не останется для того, чтобы писать пьесы. А там, в Екатеринбурге, я от всего свободен, я не хожу ни на какие театральные мероприятия, мне ничего не нужно, я живу сам по себе, пишу...
— Вы написали «Метель» по Пушкину, «Пышку» по Мопассану, «Похищение» по О.Генри, если не ошибаюсь, вам заказана инсценировка «Парфюмера» Зюскинда для МХАТа. Почему вы пишете еще и инсценировки?
— «Пышку» я написал, потому что мне нужно было ехать в Щелыково и нужны были деньги на поездку, а поскольку сроки поджимали, я взялся за предложенный заказ и написал инсценировку за пять дней. Пьеса родилась сразу, в тот момент, когда я договаривался по телефону. Но написал ее совершенно о своем. У меня была своя история, и она ложилась на «Пышку», я ее просто подогнал под рассказ Мопассана. Пьеса «Похищение» была написана по новелле О.Генри по просьбе одного знакомого актера, которому я не мог отказать.
— Как могли убедиться зрители, опять же история, почти ничего общего не имеющая с первоисточником... А «Парфюмер»?
— Кирилл Серебренников попросил меня сделать инсценировку повести Зюскинда.*
— Ваш учитель Николай Коляда — вычитала я в одном интервью — говорит: «Ведь это только кажется, что пьесы — это просто: сел, задумался, написал. А все через кровь да пот, все через нервы. Вот волосы выпали. Вся эта сцена усыпана моими волосами». Что для вас — драматургия?
— За словами скрыто то, что не находится на поверхности. В словах правды нет. Я и героям своим даю мало текста, но за ним — огромные непроизнесенные монологи. Все, что произносится, — вода, а под водой — дно, которое нужно разглядеть.
Пьесы Сигарева можно прочитать, зайдя на Персональный сайт драматурга
Примечания администратора сайта Лены Вестергольм
*Инсценировку Василия Сигарева «Парфюмер», над которой он начинал работу летом 2003 года для МХТ им.А.П.Чехова, сегодня тоже можно прочитать на его сайте, с пометкой «не для постановки в театрах» .
